В этом тексте есть мат. Если для вас это неприемлемо, пожалуйста, не читайте.
Кто такой Дмитрий Шуров
Родился в 1989 году в Свердловске. В своих работах совмещает элементы тюремной татуировки, авангардных произведений искусства XX века, народного творчества и «звериного стиля». Персональные выставки Шурова проходили в Москве и Санкт-Петербурге. Профессионально занимается татуировкой. В 2022 году после начала войны уехал с семьей из России. Сейчас живет в Армении.
«Какого хрена ты на всех рисуешь!»
— Почему ты вообще начал заниматься татуировкой?
— Часто люди смотрят на меня — ты весь в наколках, значит, из неблагополучной семьи, значит, наркоман. Нет, вообще все было по-другому. Мой папа — художник, он участвовал в знаменитой выставке «Сурикова, 31» (первая выставка независимых художников в Свердловске в 1987 году — ЛБ). Мама — театральный работник. Интеллигентная семья!
Мне прививали с детства классику, но я всегда был радикалом. В Свердловске существовало много «околопонятийных» движений. Рядом с моей школой был детдом, мы общались с местными детдомовцами. Некоторые из них уже имели татуировки. Помню одного пацана, у него была наколка «СЭР», она расшифровывалась «свобода — это рай».
В 90-е годы из-за безденежья и отсутствия своего жилья родители устроились работать сторожами в садоводческом товариществе под Свердловском, поселили нас в сторожевой дом. И в этом пригороде я впервые увидел уголовников.
— Как они там оказались?
— Бывшие зэки, которым негде было жить, часто шли сторожить СНТ с нами по соседству. «Сторожа» сами же частенько «обносили» дома местных дачников. Собирались, выпивали и шли громить. Мы с отцом вызывали полицию и помогали задерживать всех этих преступников. Отец давал мне воздушное ружье. Было не страшно, а весело. Я чувствовал себя Томом Сойером.
И был такой молодой, но матерый уголовник, все его звали дядя Леша. Когда дядя Леша выходил из тюрьмы, он ехал в наше СНТ. У него там был дом, который достался в наследство от матери. Периодически дядя Леша устраивал шалманы, к нему приезжали другие уголовники. Все дачники их боялись и ходили жаловаться к моим родителям. Мама шла разбираться к дяде Леше. У нее был строгий голос, и он прямо осаживался — при том, что уголовник был абсолютный. Когда дядя Леша после очередной отсидки приезжал на дачу, он, бухущий, бежал к нам: «Лена! Лена!». И обнимал маму, он ее по-сыновьи любил, но побаивался. А она его не боялась. Это было очень странно.
Дядя Леша был весь синий (покрыт татуировками — ЛБ), с ног до головы. Только на лице — ничего. Помню, на животе у него была набита римская колесница, а в ней — легионер с копьем. Сзади — какие-то [православные] купола. Суперинтересно! И у меня это начало отпечатываться.
Второе мое «татуировочное» потрясение — MTV. У меня появились любимые группы — Limp Bizkit, Korn. У всех музыкантов были наколки. И они были уже не уголовные.
Я насмотрелся всего этого и принялся рисовать ручкой — на друзьях, на себе. Мама была в ужасе — зачем ты это рисуешь, это плохо. Родители не хотели все это принимать. Но я уже не мог остановиться. В школе мне делали заказы за сухарики «Три корочки». Меня постоянно водили к директору, которая устраивала взбучки — какого хрена я на всех рисую. Но мне это нравилось.
Ближе к десятому классу мы с другом начали пытаться делать настоящие наколки. Его дядя (он и в армии служил, и в тюрьме сидел) посоветовал нам взять швейную иголку. Мы ее обматывали ниткой и пытались колоть. Из-за толстой и тупой иглы нормально проколоть кожу не получалось. У нас на плечах были пятна, выглядело это все не очень. Я скрывал это все от родителей.
— Когда ты сделал первую осмысленную татуировку?
— У меня практически все татуировки неосмысленные. В основном на мне тренировались другие. Интернет был плохой, толком информацию не найти. Мы познавали татуировку методом тыка. Кто мог тогда рассказать и показать? Либо бывшие зэки, либо «металлисты», либо байкеры. Но мастера не особо жаловали молодых ребят. Помню, я пришел в тату-салон и попросился, чтобы меня взяли подмастерьем. Но чувак сказал — иди на хуй. Так я понял, что придется все самому познавать с нуля.
Колол я много. Местным гопникам набивал за бутылку пива. На районе меня знали как Диму Кольщика. Сам собирал тату-машинки. Кололи тогда гитарными струнами, нас учили затачивать их по-тюремному. Одноразовые иглы стоили дорого, мы ими кололи, потом их отмывали, кипятили в кастрюльке, потом снова использовали.
Первый хороший аппарат мне подарила сестра, она жила в Израиле. Комплект пришел в разобранном состоянии, собирать машинку пришлось самому. И первая более-менее профессиональная татуировка у меня была обычная пятиконечная звезда, я выбил ее на ноге. Она была цветной.
— А какая любимая татуировка на себе?
— У меня есть воровская татуировка на шее. Там написано «Жизь блядина, дай покой». Написано специально с ошибками. Друг дяди Леши картавил и говорил не «жизнь», а «жизь». Однажды он обронил эту фразу, я запомнил и наколол уже во взрослом возрасте. Обожаю эту татуировку, это мой девиз. Потому что ты все время хочешь какого-то покоя, но тебя постоянно куда-то закидывает. Эти тюремные фразы — с одной стороны, глупые. Но в них иногда бывает философский контекст.
«Меня жестко несло в криминальную сторону»
— Почему ты решил колоть тату на своем лице?
— В молодости я сильно пил вместе с татуировщиками. После таких «бухалок» часто появлялись новые татуировки — ты под алкоголем ничего не боишься. И однажды я сделал себе наколку на лице — как протест. Мне было лет 18.
— Против чего ты протестовал?
— В Свердловске ко мне часто подходили на улице, какие-то обычные мужички, хватали за руки — ты че, реально наколотый. Это ужасно бесило. В какой-то момент это начало так калить, что я подумал — надо сделать тату на лице, чтобы они все охуели. И попросил товарища наколоть мне на лбу фразу This Is Art (с англ. «это искусство»). У мамы была истерика, когда она это увидела, она ревела.
Еще после одной «бухалки» мне выбили под глазами слова «любовь» и «горе». Мне понравилось это сочетание — один шаг от любви до горя и наоборот.
А вообще первыми татуировки на лице бить начали, конечно, уголовники. На это были разные причины. Насильственно кололи касте «опущенных» — могли выбить, например, точку над губой или круг с точкой на мочке уха. По своей воле себя расписывали «пожизненники» (у кого было пожизненное заключение — ЛБ) — потому что уже полностью принадлежали тюрьме. А еще татуировки на лице кололи в знак политического протеста, тут самая известная татуировка «Раб КПСС».
— Ты сожалеешь о каких-нибудь татуировках, которые есть на твоем теле?
— Сейчас многие на меня смотрят — о, у тебя такие прикольные татуировки. Но с точки зрения нормального тату-мастера, то, как я забит, — это полный хлам. Я прошел большой путь от ненависти к своим татуировкам до их принятия. О некоторых я сожалел, да. По большому счету, это были партаки (некачественные татуировки — ЛБ). Но исправлять я их не буду. Именно партаки заставили меня ответственно относиться к моей работе.
Сейчас партаки — это модно. Новая волна тату-мастеров специально бьет кривые татуировки. Даже я, татуировщик, который пытался быть авангардистом, смотрю их тик-токи и понимаю, что это уже чересчур, что я становлюсь консервативным.
Но так уж устроено — искусство всегда сначала выходит на уровень какого-нибудь Тициана, а потом все отступают от правил, начинают скатываться в авангард, и понеслось. Татуировка тоже прошла этот путь, только за очень короткий период. Особенно быстро ей пришлось повзрослеть в России — потому что «совок» развалился, и нужно было наверстать, то, что мир проходил там за несколько десятилетий до этого.
— «Партаками», кажется, назывались и тюремные татуировки?
— Да, раньше они ассоциировались исключительно с криминалом. И слово «партак» имело негативную окраску из-за этого. В 90-е годы российские татуировщики пытались выйти на другой уровень и отделяли себя от «партаков», от всего блатного. И я в том числе.
— А за счет чего происходило это отделение?
— Зэки били черно-белые татуировки, а мы специально делали цветные. Цвет был показателем того, что ты стараешься делать что-то другое, не уголовное. Я учился у уголовников, спокойно с ними общался, но понимал, что мир не этим дышит. И не хотел к ним сильно приближаться и вставать на блатную дорожку.
— То есть, блатная романтика тебя не манила?
— Нет. Хотя в молодости меня жестко несло в криминальную сторону. Ко мне приходило множество блатных ребят, я им делал тату ради денег. Я понимал, что рано или поздно меня затянет. Но я не хотел быть бандитом, а хотел быть татуировщиком.
Был случай, когда меня позвали на «коронацию» нового «вора в законе». Я был совсем молодой, лет 19-20. Мне ночью звонят, говорят — вот, чувак вышел из зоны, его нужно «короновать», приезжай и наколи «воровские звезды». Но мне стало совсем страшно. И я не поехал.
— «Коронование» — это какой-то обросший легендами ритуал…
— Да, это сильно романтизировано. На самом деле, все более прозаично. «Короновали» обычно в колонии. Человек, который хотел стать вором в законе, должен был заручиться поддержкой уже коронованных воров. Нужно было доказать, что у тебя нет плохих (по меркам криминального мира) поступков. Если никто не был против, тебе делали соответствующие наколки. Они отличались, в зависимости от колонии. Но очень часто кололи «звезды».
Меня вызывали, конечно, не в колонию, а в загородный дом. Скорее всего, там был легкий формат — алкоголь, шашлычки, собрались мужики и решили кого-то из своих «короновать». В 90-е годы блатной мир начал терять твердые понятия. Уже не было жестких требований, как в советское время. А звание «вора в законе» можно было просто купить.
— С тебя когда-то спрашивали за татуировки?
— Такой вопрос мне никогда не задают бывшие зэки. Они просто говорят — какие у тебя прикольные наколки. Раньше на меня наезжали гопники, которые не сидели в тюрьме, но пытались стать околоблатными. Но я вырос на районе и умел разговаривать с такими. Просто спрашивал — почему у тебя ни одной наколки, а ты подошел ко мне.
Вообще это «а ты можешь за татуировку объяснить?» уже в мое время было эхом, которое доносится из прошлого.
«Тоталитаризм никого не щадит»
— Что ты имеешь в виду?
— Воровское сообщество сформировалось в СССР в 30-е годы. Есть разные гипотезы его появления, но одна из них — протестная. Люди не понимали, как можно бороться с советской системой, и это вылилось в такую систему «понятий».
Участники сообщества должны были соблюдать ряд требований. Они не принимали общественные нормы и правила, не работали, не заводили семьи, не служили в армии. Но главным, мне кажется, был полный запрет на любое сотрудничество с властью. Можно сказать, что в этом смысле «законники» были оппозиционерами.
В Великую Отечественную войну многие «воры в законе» отправились на фронт, по воровским понятиям это было нарушение. Таких воров стали называть «суки». Когда война закончилась, «суки» вернулись в лагеря, у них началось жесткое противостояние с теми, кто воевать не пошел. Это так называемые «сучьи войны». Тогда погибло много зэков.
В этот период многих «законников» заставляли «ссучиться», то есть, начать сотрудничество с властью. Практически всех поломали. Вора запихивали в «пресс-хату», где его избивали до полусмерти. Если не могли сломать, отправляли в барак к «опущенным», которые болели сифилисом и СПИДОМ. Осужденного насиловали, и, по иерархии, он спускался вниз.
Власти постепенно подминали всех под себя. Последним из знаковых «воров в законе», мне кажется, был Вася Бриллиант, он погиб в 1985 году в колонии «Белый Лебедь» в Соликамске, и обстоятельства его смерти неизвестны.
В 90-е, когда развалился Союз, воровская идеология совсем размылась. Обрели свою силу кавказские «воры в законе». И их задачей стало не сохранить воровские понятия, а закрепиться во власти и крутить большими деньгами.
Я предполагаю, что нынешние «воры в законе» совсем аффилированы с российской властью. Те, кто был в «отрицалове», либо умерли, либо уехали за границу. ФСБ в России всех нагнула, и страшнее ФСБшников, наверное, никого сейчас нет. Вот у них точно руки длинные.
— А те, кто уходит сейчас из колонии воевать на СВО, тоже считаются «суками»?
— Осенью 2022 года вышел знаменитый «прогон» (обращение «вора в законе» ко всем заключенным — ЛБ) от Шакро Молодого («вор в законе» Захарий Калашов считается лидером криминального мира России, в 2024 году он вышел на свободу — ЛБ), который якобы написал, что воевать [в Украине] не западло. Но у меня здесь большие сомнения. Возможно, Шакро получил предложение [от властей], от которого он не смог отказаться. Его очень быстро выпустили на свободу, хотя он должен был сидеть еще несколько лет. Либо «прогон» сделали от его имени. В любом случае государство сейчас намного сильнее «воров в законе» и может переломить их на раз.
— «Законники» совсем потеряли власть в России?
— Сейчас в России практически все зоны — «красные» (когда колонию контролирует администрация — ЛБ). У нас любят лицемерно делать вид, что «черная» власть (когда колонией управляют «воры в законе» — ЛБ) существует, но это не так. Когда человек приезжает в зону, он должен показать, что сотрудничает с администрацией. В советское время надо было поцеловать нож или сделать еще какой-то ритуал. Это означало, что вор «ссучился». Сейчас ты должен произнести что-то типа клятвы «Я никогда не буду жить по воровским понятиям». Если ты блатной «отрицала», ты не должен на это пойти. Но в таком случае тебя, скорее всего, изнасилуют черенком от лопаты.
Кстати, когда был обнародован «пыточный» архив (В 2021 году экс-осужденный Сергей Савельев передал правозащитному проекту Gulagu.net более тысячи видеозаписей пыток осужденных в российских колониях — ЛБ), это меня совершенно не удивило, хотя многие кричали «Что за жесть». А что случилось-то? Россияне проснулись и чего-то увидели, чего не было? Черенок для лопаты — это осколок Советского Союза. Так ломали всех, просто сейчас это поставлено на конвейер. И «пресс-хаты» всегда были, просто сейчас их — больше. Тоталитаризм никого не щадит — ни бандитов, ни политических.
Огромный лагерный котел
— А насколько истории про «воров в законе» могут быть мифологизированы?
— Думаю, процентов на сорок — это мифотворчество.
— Из-за романтизации блатного мира?
— Да. Я этим феноменом интересовался с детства, много читал. У меня никогда не было такого отношения — ой, вор в законе, какой прекрасный человек. Нет, он ни фига не классный, это бандит. Особенно это хорошо видно в «Колымских рассказах» Шаламова. Даже у советских диссидентов (а я много кого перечитал) все равно проскальзывало «как мы хорошо сидели при блатных». А Шаламов рассказывал об этом неприкрыто, больно и нелицеприятно.
Я помню, как мои родители устраивали посиделки свердловской интеллигенции, к нам съезжались режиссеры, актеры театров, художники. Сначала велись высокопарные разговоры, а потом все прибухивали и начинали петь блатнячок под гитару. Какую-нибудь «Мурку» — сразу после романсов. И обязательно кто-то из гостей говорил, что менты — пидорасы, а воры — лучше. Я, маленький, всегда вскакивал — чего вы их защищаете, нет там никакой романтики. Мне говорили — ты ничего не понимаешь. Я все время удивлялся, ну почему русская интеллигенция до сих пор любит это дерьмо. Это же обычные бандиты. Откуда такая романтизация?
— У меня есть ощущение, что романтизация блатного мира — генетический код русской культуры.
— Так и есть. Я в свое время пытался проанализировать это через историю своей семьи. Пришел к выводу, что все из-за того, что многие в России (а потом в СССР) сидели в лагерях. У меня есть родственники, кто прошел лагеря, причем, как со стороны «красных», так и со стороны «белых». Политические зэки жили в одних бараках с блатными. Лагерь был таким огромным котлом, в котором сплавлялись, спаивались неугодные власти люди.
Это на всех нас отпечаталось. И это вколочено в новые поколения. Даже у моего сына простреливают околоуголовные вещи. Сколько еще поколений должно пройти, чтобы все это вытравилось? Я не знаю.
До сих пор в нашей стране любят «русскую трагедию» — поплакать, пострадать, попеть. Честно сказать, сейчас, в эмиграции, мы с женой иногда поем Мишу Круга под гитару. Для нас это чисто стебалово. Но все равно я чувствую внутри себя какие-то страдальческие нотки. Это где-то уже на генетическом уровне вколочено. Потому что много народа пересидело. И неудивительно, что блатная культура породила большое разнообразие жанров — песни, фольклор, анекдоты.
— Радио «Шансон» до сих пор чувствует себя прекрасно.
— Я думаю, что это какой-то один из способов ностальгии. Некоторые ностальгируют по тем блатным временам — так же, как ностальгируют по Советскому Союзу.
— То есть, пик романтизации пришелся на советское время?
— Я не хочу приукрашивать Российскую империю, но, насколько знаю, бандиты тогда были люди не очень уважаемые. Это стало «супернародным» именно в Советском Союзе. Но самое ужасное, во что это превратилось сейчас. Далеко ходить не надо — послушайте Владимира Путина. Сразу становится ясно, что он тоже живет «по понятиям».
У российской полиции — свои понятия, это такая смесь «воровского» и «ментовского». И это всё точно так же несётся в семьи. Когда я об этом начинаю думать, меня просто берёт оторопь. Мне кажется, что это потерянное общество. Я не понимаю, как всех переучивать.
Представителей власти бесила бы татуировка с Путиным
— Можно ли сказать, что тюремная татуировка умирает как жанр?
— Криминальная татуировка потеряла свой символизм и смысл уже в конце 90-х. В Советском Союзе татуировки были системами знаков «свой — чужой». Сейчас это не нужно. Если у тебя есть какой-то воровской статус, тебе не обязательно для этого иметь звезды на плечах.
Ну, и еще все ушло от идеологии к деньгам. Я замечаю новый тренд — в инстаграме появилось множество аккаунтов, в которых рассказывается о жизни «воров в законе». Причем о их лакшери-жизни. На такие аккаунты подписана куча школьников.
Но, предполагаю, не так страшен черт, как его малюют. Сейчас блатной мир — это фикция. Можно купить себе четки с воровской звездой, разговаривать по «фене». Но ты от этого блатным не станешь.
— Если бы ты мог набить себе другие татуировки, ты бы что-то поменял?
— Если бы я забивался сейчас, то выбирал бы какие-то советские уголовные татуировки, отрицающие власть. Многие блатные кололи раньше Ленина и Сталина. Не потому, что их любили. Наоборот, это было такое ярко отрицательное отношение к власти. Поэтому я бы, например, сделал бы татуировку с Путиным. За это бы ничего не было с точки зрения тюремных понятий. Наоборот, все бы поржали бы. Но вот представителей власти это бы бесило.
— Я читала, что татуировку со Сталиным в 30-е годы набивали для защиты от расстрела — кто, дескать, осмелится стрелять по вождю.
— Да, есть такие истории. Достоверно это неизвестно. Но Сталина боялись настолько сильно, что я могу предполагать, что так и было. У меня, кстати, есть художественный проект, где я переделываю старые советские эскизы наколок со Сталиным и Лениным. И заменяю их Путиным.
— Но Путина ты себе так и не набил?
— Места нет.
— Колени у тебя свободны.
— Это я оставил, хочу набить там воровские звезды. Это тоже будет таким протестом.
— Потому что ты на колени не встанешь перед властью (изначально воровские звезды на коленях имели именно такой смысл — ЛБ)?
— Нет. Это будет означать, что я вообще против такого блатного смысла.
— А неблатным можно набивать «блатные» наколки?
— После развала СССР все «понятия» сильно размылись. Думаю, если «воровские звезды» себе набить, то маловероятно, что кто-то до тебя докопается. Потому что блатное движение, в принципе, умерло. Это как динозавры — они вымерли, но о них много говорят.
Черт ворует стиральную машину
— В 2019 году брат Алексея Навального Олег после выхода из колонии сделал выставку своих «тюремных» эскизов в частном музее современного российского искусства АРТ4. Журналисты назвали это «русским тюремным сюрреализмом». Ты видел эти эскизы?
— Я участвовал в этой выставке и колол посетителям татуировки по эскизам Олега. Мне самому тогда сделали на голове наколку «Матушка» (российский двуглавый орел из колючей проволоки — ЛБ).
Такое переосмысление татуировок — крутое. У меня самого есть сатирические татуировки на современные темы. Когда началась война в Украине, я делал «СВО-шные» эскизы. Например, нарисовал мародера, который в образе черта ворует стиральную машину. Такие тату вряд ли кто-то будет себе колоть. Но для меня это размышление на тему, возможно ли перерождение тюремной татуировки в каком-то новом контексте.
— А она может переродиться?
— Честно говоря, не знаю. Если Путина никто не скинет, то Россия превратится в ГУЛАГ 2.0 (а этот процесс уже идет), прессинг еще больше увеличится и людей начнут в еще большем количестве отправлять в лагеря. Возможно, это приведет к рождению новых форм тюремной татуировки. Как протест. А, может быть, и ничего не родится. Потому что татуировка давно вышла за тюремные рамки и стала более мягкой.
У меня были клиенты из штабов [Алексея] Навального. Они делали татуировки с его цитатами. Например, «Не сдавайтесь». Но каких-то острых татуировок люди себе уже не позволяют. Думаю, что-то жесткое осталось, например, у бывших скинхедов. Но тут надо понимать, что такие татуировки сейчас могут трактоваться как татуировки против режима. Так было и в советское время. Гитлера и свастики некоторые зеки кололи не потому, что они были нацистских взглядов, а потому, что отрицали систему.
— В СССР были распространены националистические наколки?
— Ну, антисемитизм в России всегда был силен, он проявлялся еще со времен империи. И татуировок на эту тему была масса. Еще большая часть националистических наколок появилась в советское время. Советский Союз шит красными нитками, многие не хотели объединяться с другими республиками, а хотели автономии. Их арестовывали, отправляли на зоны, и там рождались наколки про «русских свиней» и тому подобное.
— Российская тюремная культура — это действительно какая-то уникальная культура по сравнению с другими?
— Они все уникальны по-своему. Например, в Южной Америке банды совершают жестокие, кровавые убийства. Разрезают врагам горло, вытаскивают язык, это называется «колумбийский галстук». Откуда такая жестокость? Думаю, она зависит от их идентичности, от того, что раньше на территории жили инки. Это культурный код. Да, это жестоко, но в этой жестокости есть своя культура.
— А какой код у тюремной культуры в России?
— В Советском Союзе всегда было сильное давление власти. И это испытывало все население, не только «воры». Среднестатистический пацан из провинции, отец — алкоголик, он пиздит мать, вокруг — «понятия», сложная жизнь, ты пытаешься как-то из этого выбраться, но вокруг какая-то тюрьма. Такая ода провинциальной жизни.
И еще одна важная российская особенность — ни в одной другой стране криминал настолько не проник во власть.
«Опер мне рассказывал, как меня будут насиловать на зоне»
— Ты уехал из России сразу после начала войны. Тебя начали преследовать?
— На карандаше у Центра «Э» я был еще за несколько лет до войны. Первый раз силовики нами заинтересовались в 2019 году, когда московская полиция сорвала коллективную выставку «Осень пахана» в галерее ДорДор.
Выставка была посвящена полицейскому насилию и цензуре, проводить мы ее хотели перед днем рождения Владимира Путина. Работы были, например, такие — Путин ест детей или автозаки горят. Даже по тем временам — чересчур. Я был уверен, что выставку закроют. Два раза ее переносили. И в итоге полиция заварила автогеном двери. После этой выставки я часто стал замечать слежку — за нами ездили «бобики».
Потом мной интересовались, когда я в 2021 году делал персональную выставку «Русский фатализм» в Петербурге. Там была тема репрессий, сильно закопанная в советскую реальность. Улицы, хрущевки, церкви, смотровые вышки… Вот на эту выставку приходили сотрудники Центра «Э», что-то там проверяли, записывали. А потом уже дошло до обысков.
— Политическое дело?
— Нет, меня с еще одним художником пытались прогнать по обычной уголовке. Якобы на открытии одной выставки в питерской галерее мы украли у одной девушки ноутбук. Девчонка написала на нас заявление, хотя мы просто отодвинули ее ноутбук, когда сидели в чилл-зоне. Когда стало известно о заявлении, мы сами пришли в полицию. Я говорю — у меня Macbook, зачем мне старый Acer. Менты обрадовались, что мы пришли, и нас закрыли.
Мы просидели два дня в спецприемнике. Из свидетелей быстро стали подозреваемыми, шили нам групповую кражу. Помню, сижу на допросе у опера, он молоденький, лет 20. И он мне рассказывает несколько часов, как меня будут насиловать на зоне. Я сижу, слушаю, а в голове одна мысль — если я отсюда выйду, я съебываю из этой страны.
В итоге нас отпустили. Видимо, там совсем было недоказуемо. Следователь, с которым я потом разговаривал, сказал, что нами после задержания интересовались «эшники». Они сразу сообщили операм, что мы оппозиционные художники и что нас «ведут» уже несколько лет. Следак посоветовал даже удалить какие-то посты в моем инстаграме, «чтобы не было проблем».
— Ты удалил?
— Да, что-то с Путиным я удалил. Сначала не верил, не думал, что система может заниматься такой ерундой. А потом это развеялось в эмиграции. Когда ты живешь в постоянном пиздеце, ты вроде к нему привыкаешь. А когда со стороны на это смотришь, то офигеваешь.
Когда я вышел из спецприемника, я сделал себе на лбу татуировку «Раб государства». И уже твердо решил уезжать из страны.
— То есть, ты задумался о переезде, когда лишился свободы?
— Я крепко пил с 18 до 27 лет, практически ни дня не был трезвым. Алкоголь меня спасал. Когда я начинал трезветь, то сразу начинал задумываться, что происходит в стране.
До «Осени пахана» я участвовал в других оппозиционных выставках, но они были по приколу — залетаешь бухой, картины развешиваешь, ха-ха, вот Путин, вот еще что-то. Алкоголь все сглаживает, и ты как будто не отдаешь себе отчета в том, что происходит. Все — через шутку.
Но «Осень пахана» у меня была трезвой, и я впервые задумался — а в стране же какой-то треш происходит. Может, ко мне осознанность стала приходить? Все вокруг начинает не нравиться, и в какой-то момент ты просто не можешь с этим совладать. Сидишь и ставишь галочки у себя в мозгах, насколько ты можешь с этим еще взаимодействовать. Я понял, что постоянно затыкаю себе рот, что веду себя тише. Что внутри меня — самоцензура. Хотя я, может быть, в России и остался бы — если бы меня не трогали и если бы не было войны.
— А что ты скажешь про современное искусство в нынешней России?
— Многие художники остались в России и сейчас прекрасно себя чувствуют, становятся новой элитой. У них пошли хорошие выставки. Они не высказываются на тему войны.
Есть те, кто «зигует», у них дела еще лучше. Есть и антивоенно настроенные художники, которые сейчас работают в стол. Двое моих знакомых настолько разочаровались в профессии, что ушли работать лесорубами.
Мне кажется, чтобы что-то поменялось в России, нужно говорить о ее темных сторонах. Поэтому нужно было делать музеи ГУЛАГа и возить туда людей. Молодежь, с которой я общаюсь, часто ничего не знает о репрессиях и обо всем остальном. Многие считают, что это выдумки. А когда происходит какой-то пиздец, все спрашивают — а как мы до этого дошли? Действительно, как?